Неточные совпадения
Пал дуб на
море тихое,
И
море все заплакало —
Лежит старик без памяти
(Не встанет, так и думали!).
— История, дорогой мой, поставила пред нами задачу: выйти на берег
Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да — вы не улыбайтесь. И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное
море. И с этим надобно торопиться, потому что…
Китайское
море. — Шквалы. — Выход в
Тихий океан. — Ураган. — Штили и жары. — Остров Пиль, порт Ллойд. — Корвет «Оливуца» и транспорт Американской компании «Князь Меншиков». — Курьеры из России. — Поселенцы. — Прогулка, обед и вечер на берегу.
Я смотрел на все это рассеянно и слушал с большим равнодушием, что говорили кругом. Меня убаюкивал
тихий плеск
моря, теплая погода.
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее, и не в поле, а в
море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали в ночи с 8-го на 9-е и все 9-е число июля, выходя из Китайского
моря в
Тихий океан.
Тихий ветер, ходу шесть узлов. Жарко в природе, холодно в душе; кругом все
море да
море…
Сегодня, 19-го, штиль вдруг превратился почти в шторм; сначала налетел от NO шквал, потом задул постоянный, свежий, а наконец и крепкий ветер, так что у марселей взяли четыре рифа. Качка сделалась какая-то странная, диагональная, очень неприятная: и привычных к
морю немного укачало. Меня все-таки нет, но голова немного заболела, может быть, от этого. Вечером и ночью стало
тише.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и
море спорят друг с другом, кто лучше, кто
тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
По выходе из гор течение реки Квандагоу становится
тихим и спокойным. Река блуждает от одного края долины к другому, рано начинает разбиваться на пороги и соединяется с рекой Амагу почти у самого
моря.
Ничего нет прекраснее беспредельного широкого
моря, залитого лунным светом, и глубокого неба, полного
тихих сияющих звезд.
С утра погода была удивительно
тихая. Весь день в воздухе стояла сухая мгла, которая после полудня начала быстро сгущаться. Солнце из белого стало желтым, потом оранжевым и, наконец, красным; в таком виде оно и скрылось за горизонтом. Я заметил, что сумерки были короткие: как-то скоро спустилась ночная тьма.
Море совершенно успокоилось, нигде не было слышно ни единого всплеска. Казалось, будто оно погрузилось в сон.
С Крестовой горы можно было хорошо рассмотреть все окрестности. В одну сторону шла широкая долина Вай-Фудзина. Вследствие того что около реки Сандагоу она делает излом, конца ее не видно. Сихотэ-Алинь заслоняли теперь другие горы. К северо-западу протянулась река Арзамасовка. Она загибала на север и терялась где-то в горах. Продолжением бухты
Тихой пристани является живописная долина реки Ольги, текущей параллельно берегу
моря.
Я давно говорил, что
Тихий океан — Средиземное
море будущего. [С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)] В этом будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе. Не в самом же деле мерзнуть и дрожать в Березове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.
Гегель держался в кругу отвлечений для того, чтоб не быть в необходимости касаться эмпирических выводов и практических приложений, для них он избрал очень ловко
тихое и безбурное
море эстетики; редко выходил он на воздух, и то на минуту, закутавшись, как больной, но и тогда оставлял в диалектической запутанности именно те вопросы, которые всего более занимали современного человека.
Гром, хохот, песни слышались
тише и
тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного
моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Море на вид холодное, мутное, ревет, и высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: «Боже, зачем ты нас создал?» Это уже Великий, или
Тихий, океан.
День был
тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно; в воде +18°. Такую погоду хоть Черному
морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
Тымь впадает в Ныйский залив, или Тро, — маленькая водная пустыня, служащая преддверием в Охотское
море или, что всё равно, в
Тихий океан.
Если бы на Охотском
море близ Сахалина было развито судоходство, то суда находили бы себе тут в заливе
тихую и вполне безопасную стоянку.]
Еще в Императорской Гавани старик ороч И. М. Бизанка говорил мне, что около мыса Сюркум надо быть весьма осторожным и для плавания нужно выбирать
тихую погоду. Такой же наказ дважды давали старики селения Дата сопровождавшим меня туземцам. Поэтому, дойдя до бухты Аука, я предоставил орочам Копинке и Намуке самим ориентироваться и выбрать время для дальнейшего плавания на лодках. Они все время поглядывали на
море, смотрели на небо и по движению облаков старались угадать погоду.
Целое
море глупости, предрассудков, ничем не обусловленного упрямства развернулось перед глазами —
море, по наружности
тихое, но алчущее человеческих жертв.
Здесь горы, отступив немного назад, дали место неширокой плоской полосе, покрытой ровными, обточенными прибоем камнями, о которые теперь с
тихим шелестом ласково плескалось
море.
И вот, как видите, я в Крутогорске, прочие в других
тихих городах переплывают многоволнистое житейское
море…
Вечер был ясный,
тихий, теплый; как огненное пятно, горело невысоко уже стоявшее солнце над разливающимся вдали
морем и, золотя его окраину, пробегало искрами по маленькой ряби.
Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над
тихою Лозовою речкой и на
море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку…
Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с
моря надвинулась мглистая туча, и пошел
тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк шорохом капель по листьям.
Утром ветер утих, но оставался попутным, при ясном небе; «Нырок» делал одиннадцать узлов [Узел — здесь: мера скорости судна (миля в час).] в час на ровной килевой качке. Я встал с
тихой душой и, умываясь на палубе из ведра, чувствовал запах
моря. Высунувшись из кормового люка, Тоббоган махнул рукой, крикнув...
Песня на берегу
моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились
тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
А по праздникам, рано, когда солнце едва поднималось из-за гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под гору, с удочками на плече, прыгая с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал к
морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат,
тихий говор волн, — они цеплялись о камни там, внизу, и манили к себе, точно девушки, — волны…
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды,
тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки
морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Солдат тихонько засмеялся, и, отвечая его смеху, где-то близко всплеснула вода; оба молча насторожились, вытянув шеи к
морю, а от берега кольцами уходила
тихая рябь.
Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил земле ради
моря — эта синяя гладь, то ласковая и
тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, — коварное
море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в его даль, — многих оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости — мало!
Тихими ночами лета
море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
Отрывок альпийской горы, зеркальное
море, саксонские куклы, китайские уродцы — все было забыто; разговоры прекратились, и
тихой ангел приосенил своими крыльями все общество.
Но немало также я слышал от Коли диковинных и таинственных морских рассказов, слышал в те сладкие,
тихие ночные часы ранней осени, когда наш ялик нежно покачивался среди
моря, вдали от невидимых берегов, а мы, вдвоем или втроем, при желтом свете ручного фонаря, не торопясь, попивали молодое розовое местное вино, пахнувшее свежераздавленным виноградом.
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала
тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск
моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Все это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была
тихая теплая погода, и пахло
морем. Чудесная бухта отражала в себе луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!
Солнце село. Облака над
морем потемнели,
море тоже стало темным, повеяло прохладой. Кое-где уж вспыхивали звезды, гул работы в бухте прекратился, лишь порой оттуда
тихие, как вздохи, доносились возгласы людей. И когда на нас дул ветер, он приносил с собой меланхоличный звук шороха волн о берег.
Есть жемчуг персидский, есть из Красного
моря, а есть перлы из
тихих вод — d’eau douce, [из пресных вод (франц.).] тот без слезы берут.
Море было
тихое и красное от заката; над промыслом стоял глухой шум, и из него рельефно выделялся пьяный женский голос, истерически выкрикивавший нелепые слова...
Ветер ласково гладил атласную грудь
моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и
море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с
тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали
моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, — всё вокруг становилось
тихим, мечтательно-ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
А он подозвал полового, заказал ему всё, что было нужно, и перешёл в соседнюю комнату. В ней было три окна, все на улицу; в одном простенке висела картинка, изображавшая охоту на медведя, в другом — голую женщину. Тихон Павлович посмотрел на них и сел за круглый столик, стоявший перед широким кожаным диваном, над которым опять-таки висела картина, изображавшая не то луга, не то
море в
тихую погоду. В соседней комнате гудела публика, всё прибывавшая, звенели стаканы, хлопали пробки.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмотреть, не
тише ли стало
море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке, в не видать ли лодки мужа. Но на
море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
Тише! Успокойтесь! Страшно! Горе безумным! В путь! К
морю! К
морю! Навстречу кораблям!
То как будто в ясновиденье представлялась ей широкая зеленеющая казанская луговина меж Кремлем и Кижицами: гудят колокола, шумит, как бурное
море, говор многолюдной толпы, но ей слышится один только голос,
тихий, ласковый голос, от которого упало и впервые сладко заныло сердце девичье…
А с восточной стороны, с моря-океана, с острова Буяна, со того ли со камня со Алатыря,
тихими стопами, земли не касаясь, идет-выступает Петр-Золотые-Ключи…
И вставал Сухман на резвы ноги,
Он седлал коня свого доброго,
Выезжал Сухман ко синю
морю,
Ко синю
морю, к
тихим заводям.
Наверное, ты не вспоминала о ней в дни благополучия, а теперь, когда тебя, как ласточку, бросает бурей по грозному житейскому
морю, ты решила прибиться к
тихой пристани.